Эгар пожал плечами.
— Если понадобится, пошлем в Ишлинак за заклинателем. Они там кое-чем мне обязаны. А пока присматривай за стариком. Сообщай мне обо всем, даже если он всего лишь зажжет трубку.
Марнак кивнул и удалился, оставив Эгара наедине с тяжкими думами о грядущем. Одно лишь он знал наверняка.
Ничего еще не кончилось.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Домой Рингил возвращался не в духе, да еще в глаза от крина как песку насыпали. Палитра предрассветного Глейдса вполне соответствовала настроению: поднимающийся с реки туман с трудом цеплялся за черные, будто истерзанные, силуэты мангровых деревьев, освещенные окна высоких особняков напоминали иллюминаторы пришвартованных кораблей. Под размытой аркой неба тянулись грязными пятнами облака, и ясное ночное мерцание изрядно потускнело, словно стерлось, с приближением утра. Неестественно бледная мостовая убегала вперед, протискиваясь между стволов. Все знакомое, только поблекшее. Он шел домой с уверенностью лунатика; казавшееся забытым всплыло из памяти за прошедшие после возвращения несколько дней и теперь безошибочно руководило им. С этой стороны реки не изменилось почти ничего — если не считать появления здесь Грейса, — и сегодняшнее утро вполне могло быть самым обычным утром его неразумно растраченной юности.
Если бы не дурацкий меч, который ты таскаешь за спиной, да отпущенный животик.
При своем внушительном размере Рейвенсфренд вовсе не был тяжелым оружием — кириатские кузнецы предпочитали работать с легкими сплавами, — но в это утро он давил спину, как обломок корабельной мачты, с которым Рингила бросило в море и который он тащил теперь к берегу сомнительной надежды. Многое переменилось с тех пор, как он уехал. После крина и уклончивых ответов Грейса осталось ощущение усталости, упадка сил, опустошенности. То, за что он когда-то мог ухватиться, унесло бурей, корабельных товарищей разметало, а обитавшие на берегу туземцы вовсе не отличались дружелюбием.
Рингил замедлил шаг, остановился, чувствуя знакомое покалывание на затылке.
Кто-то шел слева от дорожки, осторожно проскальзывая между деревьями. Может быть, даже не один. Рингил размял пальцы правой руки. И крикнул в сырую, неподвижную ночь:
— Мне сегодня не до шуток!
Крикнул и поймал себя на том, что это не так. Кровь уже забурлила в венах, заставляя сердце радостно частить. С каким удовольствием он сейчас убил бы кого-нибудь.
Снова движение. Похоже, тот, кто прятался, не испугался. Рингил резко обернулся, бросил руку за голову, поймал головку эфеса. Клинок почти бесшумно вышел на девять дюймов смертоносной стали, и остальная часть ножен, державшаяся на зажимах, раскрылась, позволяя развернуть лезвие в сторону. В предутреннем воздухе звук получился холодный, чистый. Левая рука тоже легла на длинную потертую рукоять, пустые ножны вернулись на место, а Рингил, завершив поворот, замер.
Ловкий трюк, проделанный с подлинно кириатской элегантностью и быстротой, не раз и не два заставал врасплох неосмотрительного врага и был неотъемлемой частью загадки по имени Рейвенсфренд, тайного знания, полученного Рингилом от Грашгала вместе с самим оружием. Теперь, видя над головой Рингила отливающий синью клинок, противник мог оценить ситуацию и решить, стоит ли связываться с обладателем кириатского палаша. За последние десять лет голубая сталь несколько раз покидала ножны только для того, чтобы заставить врага одуматься, и Рингил кровожадно надеялся, что сейчас такое не повторится. Он огляделся.
Ничего.
Он стрельнул взглядом по кронам подступающих к дорожке с обеих сторон деревьев, оценил ситуацию и лишь затем принял более привычную позу с мечом вперед. Рейвенсфренд резанул воздух, описывая дугу.
— Верно, — крикнул он. — Кириатская сталь по твою душу.
В ответ рассмеялись — по крайней мере, так ему почудилось, — и между деревьями пронесся пронзительный шепоток. По шее словно соскользнул холодный воротник. Внезапно Рингил почувствовал себя так, будто все окружающее лишилось привычного земного контекста, будто его перенесло в некое чужое, незнакомое место, отделенное от привычного холодной межзвездной пустотой. Замерли, как невольные свидетели, деревья. Съежилась и притихла река.
Порыв раздражения и злости прошел через него подобно ветру сквозь крону.
— Я тут яйца чесать не собираюсь. Хочешь сразиться, давай. Солнце восходит, и такому дерьму, как ты, пора убираться — в кроватку или в могилу.
Что-то взвизгнуло справа, ломанулось вдруг через кусты. Метнув взгляд вправо, Рингил успел заметить нечто по-обезьяньи, вразвалку убегающее прочь. И тут же еще хруст и еще один похожий силуэт. Что-то блеснуло — не разобрать, в предутреннем свете у всего свинцовый отблеск.
И снова смех.
На сей раз он будто слетел сверху, пронесся мимо уха, нежно тронув его легким дуновением. Рингил ощутил его, вздрогнул, как от физического прикосновения, обернулся и…
И все прошло. Все пропало. Словно солнечный свет, просочилось через кожу и осело в костях. Некоторое время Рингил ждал, что оно вернется. Ждал, держа перед собой меч. Но нет, не вернулось, наигралось и ушло. Не вернулись и те, напоминающие фигуры людей. Рингил наконец сдался, расслабился и убрал палаш в ножны. Еще раз огляделся и пошел дальше, но уже веселее, живее, легким шагом, словно недавнее возбуждение прочистило и освежило его изнутри. Память же о смехе он убрал подальше, чтобы не присматриваться лишний раз и не задумываться.
Нервы после крина шалят.
Небо вверх по реке начало сереть, когда Рингил подошел наконец к дому. Он приник к массивной железной решетке главных ворот и в какой-то момент увидел себя со стороны — жалкий призрак, не желающий расставаться с местом своего земного существования, цепляющийся за то, к чему уже нет возврата. Ворота крепились дополнительно цепью и венчались острыми шипами, перебраться через которые — он знал это на собственном опыте — не так-то просто. Никакого движения ни в доме, ни возле не наблюдалось. Рингил уже взялся было за веревку звонка, потом опустил руку и отступил. Нарушать столь плотную, густую тишину казалось неуместным.
Он усмехнулся над невесть откуда взявшейся чувствительностью и крадучись пошел вдоль забора, отыскивая дыру, проделанную еще в детстве. Протиснувшись — уф, еле-еле! — между прутьями и продравшись через цепкие кусты, беззаботно зашагал по посыпанной галькой дорожке к задней двери.
На хруст камешков во двор вышел стражник с пикой в одной руке и фонарем в другой. За то время, что понадобилось бы солдату, чтобы уронить фонарь и взять на изготовку пику, Рингил успел бы по меньшей мере дважды убить его, но мысль эта пришла и ушла, как ленивая волна. Он лишь поднял в приветствии руку. Присмотревшись, стражник узнал Гила и, не говоря ни слова, скрылся в доме.
Дверь в нижнюю кухню была, как обычно, открыта. Через нее в утренние сумерки проливался красноватый мерцающий свет, и казалось, из левого нижнего угла серой махины особняка вытекают жизненные соки. Рингил прошел вдоль стены, ведя пальцами по старой, тронутой мхом кладке, спустился по короткой, в три ступеньки, лестнице и перешагнул порог кухни. Поры на лице открылись, впитывая жар, исходящий от целого ряда каминов у боковой стены. Он улыбнулся и вдохнул его полной грудью, как вдыхают после долгой разлуки воздух дома. В каком-то смысле так оно и было. На более теплый прием не стоило и рассчитывать. Рингил огляделся — куда бы сесть? Свободного места хватало — длинные деревянные столы стояли пустые, готовить еще никто не пришел. Лишь у больших котлов с водой суетилась невысокая девушка. Услышав шаги, она обернулась с улыбкой — и тут же продолжила заниматься делом. Шуму от нее было не больше, чем от призрака.
У двери в дальнем конце кухни его ждал кое-кто еще.
— О, какой сюрприз!
Он вздохнул.
— Доброе утро, мама.
День и впрямь начинался так, словно его перенесло в далекую юность. Ишил стояла на второй от пола ступеньке. На лице полный макияж, платье — из тех, которые она носила редко, но в остальном точная копия той самой матери, с которой он сталкивался, пробираясь домой под утро в пору давно минувших дней.