Рингил вздрогнул и вернулся в настоящее, обнаружив, что стоит посреди дороги, мешая движению. Он даже не заметил, что в какой-то момент зажмурился. Тряхнув головой, он отступил в сторонку, в отбрасываемую клетками тень.

Едва не обругавший его крестьянин, гнавший в город пару ослов, поспешил пройти мимо, не смея поднять глаз, чтобы не навлечь на себя неприятностей.

Человек в клетке был жив. Точнее, он еще не умер. Внешних признаков гниения не наблюдалось, и птицы еще не выклевали глаза, что нередко случалось до того, как в жертве угасала последняя искра жизни. Скорее, наоборот, в трупе сохранялось что-то, неприятно напоминающее жизнь. Голова безвольно свесилась вперед и вбок, но тело стояло прямо, удерживаемое в этом положении стальным шипом. Если бы не доходящая до лодыжек кремовая, вся в пятнах рубаха, его можно было бы принять за стоящего на посту солдата, повернувшего голову, чтобы размять затекшую шею. И даже шип, торчавший из тела под правым плечом, отдаленно напоминал рукоять заброшенного за спину палаша.

Не отдавая себе отчета, Рингил шагнул к клетке, чтобы посмотреть в лицо несчастного. Прятавшееся за ним солнце окружало голову мягким сиянием. Встретив неподвижный взгляд застывших глаз, он почувствовал, как и его лицо кривится в страшной гримасе.

— Чего вылупился?

Рингил в ужасе отшатнулся. Труп повернул голову, следуя за ним мертвыми глазами. Губы расщепились, обнажая почерневшие зубы. За ними мелькнул высушенный кончик языка.

— Да, ты, красавчик. Я с тобой разговариваю. Прошлым вечером, у себя дома, держался посмелее. А каково теперь? Струхнул?

Рингил сжал зубы. Глубоко вдохнул через нос. И вроде бы уловил слабый, приторно-сладкий запашок склепа.

— Кто ты?

Труп ухмыльнулся.

— Не узнаешь?

Рука скользнула к плечу, пальцы коснулись Рейвенсфренда. Усмешка на физиономии мертвеца растянулась до нечеловеческих пропорций.

— Перестань, Гил. Это же только кринзанз. Ты и сам знаешь.

И все. Ухмылка исчезла.

Труп на пике стоял неподвижно, голова свисала на грудь, губы не шевелились. Осеннее солнце выглянуло из-за его спины, лучи прошли через клетку и бросили налицо Рингила тени железных прутьев. Он судорожно втянул воздух, подавил дрожь и опустил руку. Потом оглянулся украдкой — никто не смотрел в его сторону, никто не обратил на него внимания.

Вернее, почти никто.

— Ох, господин, этот горемыка был мужем моей дочери. — Закутанная в шаль женщина, жительница болот, уже стояла рядом. Гадалка, из тех, что притулились в углу двора. С собой она принесла запах соли и сырости, а ее рука уже протянулась за монетой. Скорее всего, ровесница Ишил; жизнь на болоте согнула ее, превратив в дряхлую каргу. В чертах лица еще угадывалась свойственная болотным жителям изысканность, но узловатые пальцы скрючились, кожа сморщилась, а голос звучал хрипло, надтреснуто. — Горе нам, восемь голодных ртов оставил зять, восемь крошек, и неоткуда ждать помощи…

— Как его звали?

— Звали его… э… Фердин.

Рингилу показалось, будто мертвец устало качнул головой.

— Ладно. — Делая вид, что не замечает протянутой руки, он указал на расстеленное у стены одеяло, на котором сидела еще одна старуха. — Я человек любопытный. Можешь сказать, что меня ждет?

— Конечно, господин. Всего лишь за… — Глаза ее блеснули. — За семь… флоринов. Так что, бросать кости?

— За семь флоринов?

Не грабеж средь бела дня, и все же…

Женщина выпростала из-под шали грязную загорелую руку и тронула пальцем длинную вену на запястье.

— Здесь кровь течет болотных кланов Иширина, детей Ниминет и Йолара. Я не какая-нибудь дешевая гадалка с рынка. Я — предсказательница.

— Да уж не дешевая, твоя правда.

Язвительная реплика отскочила как горох от стенки — теперь ворожею было не остановить. Высвободив из-под накидки вторую руку, она сложила ладони домиком.

— Мой род уходит в прошлое на восемьдесят шесть поколений. И с чужими не смешивался. А идет он от тех из людей, кто сочетался с олдраинами. У меня дар. И то, что будет, для меня не большая тайна, чем то, что уже было.

— Гм. Жаль, ты не бросила кости своему зятю. — Рингил кивнул в сторону клетки с трупом. — Вот кому бы не помешало узнать, что его ждет.

Это ее проняло. Глаза сузились и потемнели от ненависти. Рингил не удивился — даже почти обрадовался. За внешними, рассчитанными на публику жестами и фокусами в обитателях болот проступала истинная, несокрушимая гордость, давно уже угасшая в других кланах Наома. Они продолжали жить вне городов не только в физическом смысле, сохраняя определенную независимость, держась отчужденно, стараясь идти своим путем. Они не преклонялись почтительно перед богатством и властью. И это, пожалуй, единственное качество, что ценил Рингил в жестоком и малопривлекательном в прочих отношениях культурном наследии прошлого племен Наома. Подобно многим мальчишкам, Рингил в свое время нередко, особенно после трепки, полученной от Гингрена или кого-то из наставников, мечтал о том, как было бы здорово сбежать на болота и жить там. Часто, видя огни их стоянок за равниной, он сердцем ощущал разделяющее их пространство и тот необъятный простор под широким небом, что манил каждого подростка.

Милый образ. Однако стоявшая за ним реальность, гнетущая, сырая и зловонная, отбивала желание рассматривать такой вариант всерьез.

Да еще жуткие холода зимой.

Гадалка вдруг уронила сложенные руки, и съехавший было платок снова накрыл их. Ее глаза впились в его лицо. Лицо застыло, шевелились только губы.

— Я скажу, — негромко начала она. — Скажу, что вижу, и денег не возьму. Ты хорошо знаешь, что такое война, ты носишь в себе ее дух. Он сидит в тебе глубоко, как тот стальной зуб, что сидит в нем. Есть в тебе и мягкое, и доброе, но дух войны сильнее. И рана от него не заживает. Ты думаешь, что однажды освободишься от него, ты носишь его, надеясь, что рана зарастет когда-нибудь сама. Но для тебя, как и для него, исцеления нет.

— Ух ты! — Рингил поднял руку и постучал пальцем по рукояти меча. — Неплохо. Да только и догадаться было нетрудно. Извини, старушка, я такое не покупаю.

Гадалка повысила голос.

— Запомни мои слова. Битва грядет. Сойдутся силы, которых ты еще не видел. И битва эта сломит тебя и изменит. Восстанет темный властелин, приход его вещает ветер с болот.

— Да, пару недель назад я потерял перочинный ножичек. Не подскажешь, где его искать?

Она оскалила зубы.

— Между мертвых. И забытых.

— Верно. — Он коротко кивнул и, уже отворачиваясь, бросил: — Ладно, я пошел.

— Ты убивал детей, — произнесла она ему в спину. — И не думай, что это забудется.

Рингил застыл на месте.

Снова мир как будто отгородился пылающей завесой. Он стоял во дворе, в кучке зевак, собравшихся посмотреть на умирающего Джелима Даснела. Возвышение, с которого за казнью наблюдала знать, разобрали, клетку подняли выше. Внизу, на каменных плитах, высыхали пятна.

Второй день.

Он не сразу сумел вырваться из-под домашнего ареста. В первый день, когда после экзекуции Гингрен привел его домой, бледного, дрожащего, со следами рвоты на одежде, Ишил, взглянув на сына только раз, взорвалась. Отослав Рингила в комнату, она ураганом налетела на супруга. Весь дом слышал ее крики и брань. То был единственный раз, когда Ишил дала волю гневу, и хотя Рингил не знал, чем все закончилось, отсутствие следов на лице матери говорило о том, что Гингрен не смог противостоять ярости обрушившейся на него бури. Несколько последующих дней слуги ходили по дому бочком и на цыпочках, виновник же переполоха получил строгие и не подлежащие обсуждению указания: он должен оставаться в доме до конца недели. Джелим был парень крепкий, и все знали, что палачи Каада умеют, если нужно, продлить страдания осужденного на три или даже четыре дня, если жертва достаточно вынослива.

Рингил выбрался из комнаты на рассвете. Вылез через окно спальни, прошел по узкому каменному карнизу до угла Дома, забрался на крышу и уже оттуда попал в конюшню. Накинув невзрачный с виду бурый плащ, он протиснулся через дыру в заборе и помчался к Восточным воротам.